ПОЛЬСКАЯ ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ В КАТЫНИ... это не личный траур, это национальное бедствие Мария Чапска

Достояние историографии, касающейся польских военнопленных на Восток после 17 сентября 1939 года, внушительно. Но не все аспекты нашли свое отражение в посвященной данному вопросу литературе. Остается открытой, например, проблема рассмотрения человеческих составляющих и представления ее в нескольких плоскостях: как человеческого и национального опыта, так попытки осмыслить, кем были убитые, и кого Польша потеряла в послевоенное время.

В конце 1939 года прошло три месяца плена Сентябрьских солдат, которые оказались в лагерях НКВД. Тогда были приняты судьбоносные для них решения, которые для рядовых означали возвращение в родные края или принудительные работы, а для отобранной чекистами группы офицеров, генералов, высокопоставленных чиновников и полицейских — скоропостижный смертный приговор. 3 октября 1939 года были созданы три спецлагеря НКВД в Козельске, Старобельске и Осташкове. По данным от 29 декабря из общего числа 15 000 содержащихся там офицеров более чем половина была резервистами. Среди них были учителя, инженеры, врачи, юристы, священнослужители, журналисты, писатели, поэты, общественные деятели, политики, профессора и доценты высших учебных заведений, ученые с мировой славой — представители польской интеллигенции, которых призвали защищать родину.

В общеприменимых правовых нормах о содержании военнопленных, в частности, говорится, что с ними следует обращаться гуманно, защищать от насилия и оскорблений. Однако советское правительство не соблюдало международные договоры, которые были заключены еще в царское время, а следовательно, и Гаагские конвенции 1899 и 1907 гг. СССР не подписал также Женевскую конвенцию от 27 июля 1929 года, в которой определялись правила обращения с военнопленными. Руководствовались же они классовым уголовном законодательством, призванным защищать социалистическое государство рабочих и крестьян.

Уже первые директивы и приказы, издаваемые с 14 сентября 1939 года, характеризовали отношение захватчиков к польским солдатам. Несмотря на отсутствие официального объявления войны, в них были сформулированы военные и политические цели действий, направленных против Польши. Помимо достижения линии разграничения сфер влияния Германии и СССР, установленной в секретном протоколе пакта Молотова-Риббентропа от 23 августа 1939 года, было решено уничтожить духовных лидеров польской нации и провести почти полную замену интеллигенции. На это предположение указывает пребывание Сентябрьских солдат в советском плену, которое можно разделить на два периода. Первый — когда военнопленные оставались в распоряжении Красной Армии — можно назвать переходным. И второй — когда они были переданы в руки НКВД — который длился с начала октября 1939 года по август 1941 года (а для некоторых из них и дольше). Передача военнопленных в руки политической полиции СССР была нарушением Гаагской и Женевской конвенций, поскольку, согласно их положениям, за жизнь и здоровье военных из армии неприятеля отвечают правительство и командование вооруженных сил страны, в плен которой они попали.

НКВД относилось к содержавшимся в спецлагерях польским солдатам как к контрреволюционерам. Согласно решению, принятому Политбюро ЦК ВКП(б) 5 марта 1940 года, проблему польских военнопленных, бывших польских офицеров, помещиков, фабрикантов, священнослужителей, чиновников и перебежчиков следовало рассмотреть в особом порядке с применением к ним высшей меры наказания — расстрела. Ведь узники, будучи представителями руководящей прослойки, интеллигенции, да и вообще  «антисоветским элементом», могли в случае освобождения выступить против советской власти, представляя угрозу в случае вооруженного конфликта с Германией. На такую мотивацию убийства указывала прилагаемая к мартовскому решению служебная записка Лаврентия Берии. На решение Иосифа Сталина об истреблении польских военнопленных повлияла также неугасающая память о советско-польской войне 1919–1920 гг. Недаром в анкете, которую пленные заполняли по прибытии в лагеря, был включен вопрос об участии в этой войне. Следовательно, убийство польских офицеров необходимо рассматривать и как отмщение за поражение Красной Армии, и как преднамеренную превентивную меру.

БЕЗ УМЫВАЛЕН, УБОРНЫХ И БОЛЬНИЧНЫХ ПАЛАТ

Местным властям, которым поручали создание лагерей для военнопленных, как правило, не сообщалось заранее о планах Москвы. Из-за нехватки времени и финансовых средств не делались запасы продовольствия, достаточного для такого числа пленных, не привлекалось соответствующее количество административного и санитарно-медицинского персонала, не проводились необходимые ремонты помещений, предназначенных для пленных, не оборудовались кухни, умывальни и уборные. Подготовленные на скорую руку лагеря были переполнены, везде были грязь, духота, сырость. Военнопленные получали скудные пайки: порция пшенично-ржаного хлеба, теплая похлебка (рыбная, чечевичная, крупяная, капустная, из легких, из вики), каша, соленая рыба. Трудно было достать воду для питья, не говоря уже о мытье и туалете. Власти не позаботились также о создании больничных палат, амбулаторий и медизоляторов. Изнуренные многодневным пребыванием в примитивных санитарно-гигиенических условиях пленные особенно страдали от вшей, диареи, простуды, гриппа, туберкулеза, а также кожных и инфекционных заболеваний (дизентерии, дифтерита, брюшного тифа).

Лишь благодаря тому, что среди содержавшихся в лагерях были врачи, удалось организовать небольшие «госпитали». В Козельском лагере военнопленные сами сформировали группу санитаров и медиков. Однако отсутствие даже самых основных лекарств и медицинского оборудования сильно затрудняло оказание помощи и вынуждало использовать так называемую народную медицину. В Старобельске активно оказывали медицинскую помощь известный варшавский хирург д-р Хенрик Левитту, д-р Ян Грунер и д-р Ян Боронь, заведующий отделением внутренней медицины в больнице в Пшемысле.

На примере полковника Борона, чье наследие попало в Катынский музей, мы можем восстановить образовательный и карьерный путь многих представителей довоенной интеллигенции, узнать, какие взгляды формировали их сознание и поведение, и, наконец, сделать вывод о том, какие жизненные ценности ввергли их в советские «ямы смерти».

ВРАЧ, ЧТО НЕ ОТДАЛ ЧЕСТИ

Ян Боронь в раннем возрасте остался без родителей, на протяжении многих лет его воспитанием занималась старшая сестра. После окончания начального училища он продал принадлежавшую ему часть отцовского наследства, а на вырученные деньги продолжил дальнейшее образование. Экзамен на аттестат зрелости сдал в Жешуве, а затем получил диплом врача во Львове. Во время Первой мировой войны Ян Боронь был призван в австрийскую армию и служил на итальянском фронте. Из-за подорванного здоровья и лечения оказался на Востоке, где впервые встретился на фронте с «москалями». Его фронтовые письма жене Зофии, в девичестве Белявской, рассказывали об ужасах войны, которые переживало и гражданское население. Когда Польша обрела независимость, он вступил добровольцем в Войско Польское, где помогал раненным и больным во время польско-большевистской войны.

После встречи с опасным противником Ян решил найти более безопасное место для поселения семьи. Несмотря на то, что Боронь мог бы устроиться на высокодоходную службу, например, в Костополе на Волыни, он считал, что это слишком близко к границе (50 км) и, в случае внезапного вооруженного конфликта, оттуда будет непросто эвакуироваться со всеми своими пожитками. Так, выбор пал на Пшемысль, где Боронь нашел работу в больнице в качестве заведующего отделением внутренней медицины и жилье, приобретенное за накопленные за годы сбережения. Оттуда в 1939 году его мобилизовали в армию.

Застигнутый врасплох, как и многие другие польские солдаты, вторжением Красной Армии 17 сентября, и не сумевший выполнить приказ маршала Рыдз-Сьмиглы об отходе в Венгрию или Румынию, полковник Боронь попал в советский плен. Плен стал для него мучительным испытанием. Во время пешего похода в сопровождении военного конвоя и без какого-либо продовольствия Боронь видел воочию, как измученные голодом солдаты выкапывали из земли картофель и свеклу и пили воду из канав, что приводило к расстройствам пищеварения.

Боронь довольно рано попал в пункт передачи НКВД. Там был произведен первый отбор пленных с целью установить их личность и воинское звание. Часть офицеров, осознавая риски, избавилась от знаков различия и скрыла свои настоящие чины и функции. Боронь же оставил погоны, сказав: Честь я не отдам. Вместе с остальными офицерами его перевезли в спецлагерь в Старобельске. Дорога была чередой дальнейших унижений: военнопленные ехали грязные, заросшие, замерзшие. Если их и кормили, то нерегулярно, да и только черным хлебом, рыбными консервами, похлебкой, которая разве что годилась для питья.

Прибыв на место, они увидели перед собой грязный лагерь, наспех сооруженный в старом православном монастыре. На его территории работала только одна артезианская скважина; умывален, прачечных, уборных, мусорных ям там не было. Группа мобилизованных «докторов» получила приказ НКВД очистить лагерь, выкопать выгребные яма и соорудить прочие санитарные объекты. Несмотря не нехватку лекарств врачи прилагали все усилия, чтобы помочь больным, и проводили порученные им лагерным руководством прививки от тифа и оспы.

Врачи и фармацевты из Старобельска, защищенные международной Женевской конвенции, отправили 30 октября 1939 года письмо маршалу Клименту Ворошилову о своем незаконном содержании в плену. При этом они отметили, что советские войска настигли их при выполнении медицинских обязанностей в полевых госпиталях и воинских частях, и просили отправить их обратно в места постоянного проживания или в одну из нейтральных стран (США, Швеция). Ответ пришел месяц спустя, адресованный, впрочем, не военнопленным, а советскому коменданту лагеря капитану Бережкову. В письме было приказано руководствоваться в отношении содержавшихся в лагерях директивами Управления по делам военнопленных НКВД, а не положениями Женевской конвенции. Это предопределило их судьбу, закончившуюся расстрелом в Харькове.

ПРИГОВОР ПОЛЬСКОЙ ЭЛИТЕ

Рассматривая Катынское преступление в широком смысле как истребление польской интеллигенции, следует учитывать гораздо более масштабное обстоятельство, связанное с массовой депортацией поляков вглубь СССР, в том числе семей убитых офицеров и государственных служащих.

7 марта 1940 года глава Управления по делам военнопленных НКВД майор Петр Сопруненко получил приказ от Народного Комиссара внутренних дел Берии о составлении списков семей пленников, которые должны были включать сведения о месте пребывания не только жен и детей, но и родителей, братьев и сестер. С этой целью заместитель Берии Василий Чернышов направил в лагеря высокопоставленных энкавэдэшников. На основе составленных ими списков в начале апреля была произведена массовая депортация семей содержавшихся в спецлагерях НКВД лиц.

Вопрос о координации преследования польской интеллигенции в условиях советской и немецкой оккупации по-прежнему остается открытым. Похожие списки также составлялись и в немецких лагерях для военнопленных. Обмен списками означал претворение в жизнь содержания одного из секретных протоколов, подписанных 28 сентября 1939 года — наряду с германо-советским договором о границе и дружбе — о том, что обе стороны не допустят на своих территориях никакой польской агитации, которая действует на территорию другой страны. Именно интеллигенция представляла собой тот слой общества, который больше всего подозревался в «польской агитации» и который было труднее всего переманить и склонить к сотрудничеству.

В результате действий обоих оккупантов группа, которую Флориан Знанецки называл слоем духовных лидеров, была истреблена. «Освобожденное» пленными место необходимо было быстро заполнить совершенно другими людьми и содержанием. Считалось, что все, чем занималась польская интеллигенция до 1939, должно быть опорочено и вычеркнуто из общественного сознания. Польского интеллигента изображали слабым и презренным, одержимого «свалкой истории».

Новейшая история нации превратилась в историю с вживленной амнезией. Показывались и расследовались лишь немецкие преступления, в связи с чем в народе осталась лишь половина исторической памяти. В послевоенное время в учебных заведениях вплоть до 1989 года не затрагивались темы ни Катыни, ни советской оккупации, связанной с истреблением польских граждан и уничтожением польской культуры.

Семьи тысяч жертв Катынского преступления в новой коммунистической Польше боялись за свою жизнь и, во избежание преследований, матери не говорили своим детям, кто убил их отцов. Новая Польша, желая забыть о катынских жертвах, одновременно стирала из национальной памяти поляков, которые были потомками повстанцев, носителей патриотических ценностей. Поручик Богдан Ружицки, командир штабного эскадрона Сувалкской кавалерийской бригады, убитый в Харькове, был потомком полковника Кароля Ружицкого, который командовал Волынским полком во время Ноябрьского восстания. Полковник Кароль Хауке-Босак, начальник штаба группы «Влодзимеж», был правнуком одного из ведущих командиров Январского восстания, Юзефа Хауке-Босака. Таким образом, массовые убийства в Катыни можно рассматривать не только как истребление представителей польской интеллигенции, но и как прекращение генеалогии семей, важных для польской истории.

Используя соответствующие фильтры социального продвижения, новая Польша взращивала послушных граждан, которых лишили традиций, и которым привили новую систему мышления. Интеллигенция деградировала. Предпринимались попытки искоренить в ней чувство ответственности перед обществом, чувство долга, исторической общности, то есть все то, что определяло ее весь XIX век вплоть до 1939 года. Социалистическое воспитание означало отчуждение.

В настоящее время можно только задаться вопросом, на который каждый должен ответить для себя: какие ценности привнесли жертвы Катыни в наше национальное сознание, по-прежнему ли актуален девиз «Бог, Честь, Отчизна», определяющий различные модели поведения? И, наконец, что мы сделали с посланием убитых? Видим ли мы в них патриотов, которые до конца достойно служили Польше, или же наивных солдат, которые дали себя зарезать словно «овцы, идущие на заклание»?